<...> чтобы угодить на общий вкус, надо себя "безобразить".(с)
02.01.2012 в 07:55
Пишет Шелли Мориссон:Название: Спи, пока снег идет.
Автор: Шелли Мориссон
Бета: самоудовлетворение себе бета.
Фендом: APH
Жанр:суровая советская романтика ангст, слэш
Рейтинг: R
Пейринг: Россия/Пруссия, прочие с их участием упоминаются
Дискламер: Химаруе, мировой истории, русскому языку, мне
Размещение: с ссылкой на первоисточник
Размер: ~1800 слов.
Предупреждение: физическое самобичевание (?), упоминается насилие
Примечание: пишу все бессвязнее и бессвязнее.D:
Посвящение: Tov.Jill, just for you.я тырю твои идеи, а ты так и не рисуешь мне на них арты
читать.Петля. Ненависть. Смерть.
Снег.
Пруссия ненавидит русский язык, но эти слова, абсолютно непригодные для повседневного употребления, нравятся ему невыразимо.
Петля.
Слово всплыло в голове, поднялось со дна, бледное, незнакомое, но до ужаса ясное, словно лицо утопленника на глади воды.
"Петля". Он узнал (вспомнил?) это слово, когда накрутил концы сиреневого шарфа на руки и резко потянул на себя, выбивая из России хриплый судорожный выдох.
Где-то глубоко в его памяти до сих пор зарыты воспоминания о том, как он точно так же притягивал к себе другого мужчину, схватив за тонкий, неплотно обхватывающий шею платок (на самом деле платком это не называется, но Гилберт никогда не старался запомнить, что это вообще такое).
Притягивал, вжимался в него, как когда-то, еще раньше, много раньше, вжимался в его жену, крепко держа за длинные вьющиеся волосы, одуряюще пахнущие цветами и порохом.
Оба (она - тогда, и он... тогда) слабо отбивались, пытались увернуться от поцелуя, но сопротивление каждый раз сметалось без труда.
И сейчас, когда слово "петля" выжгло само себя в голове Байльдшмидта, он сжимал концы шарфа Брагинского со сбивчивой мыслью о том, что уж в этот раз точно затянет достаточно сильно, чтобы ублюдок задохнулся.
Весь январь снег идет только по ночам, и к пяти утра за окном опускаются последние хлопья.
***
Россия любит всех, и ненавидит всех.
Пруссия постепенно начинает думать по-русски, и по прежнему не видит разницы между "не любить" и "ненавидеть", но на интуитивном уровне относит первое к поляку, а второе - к Брагинскому.
И никак не наоборот.
Россия трахает Польшу и Литву, забоится о жителях их дома, и ненавидит всех за его пределами, но Пруссия все никак не может понять, как же он относится к нему.
Иногда ему кажется, что все вышеперечисленное, но он не уверен.
Брагинский приходит к нему в комнату, запирает дверь, запирает окно, прячет ключ и наблюдает за Байльдшмидтом. С появлением Ивана в помещении мгновенно становится тесно и мерзко, и Гилберт поднимает шум, и пытается выбить дверь, и выломать окно, и ходит кругами вокруг русского, держась на расстоянии и пытаясь удержать себя от необдуманных действий.
Он напряжен, собран, и совершенно не обдумывает свои действия.
Каждый раз все заканчивается непредсказуемо (по крайней мере для большинства обитателей этого дома, привыкших к тому, что в ответ на такую агрессию Брагинский отвечает насилием во всех его проявлением, не смотря на то, что руку на новоиспеченную республику Иван все равно поднимает): разъяренный Гилберт пытается броситься на Брагинского, но он все еще слишком слаб, чтобы справиться с собственным телом.
Они разговаривают (точнее, Россия один говорит, а Пруссия вынужден слушать) на темы, о которых Байльдшмидту всегда есть что рассказать, но он никогда не будет делать этого с Брагинским.
А один раз все заканчивается предсказуемо.
Иван ушел из комнаты Гилберта и из дома той же ночью, в непогоду, создающую снежные погоны на его плечах, а Байльдшмидт остался на месте, застыв в углу кровати, медленно и со скрипом соображая, что только что, вот только что, на этой самой кровати, в этой самой комнате, в этом самом доме, в этой самой уродской стране, из него сделали девочку, как почти изо всех других здесь.
Он не хотел этого. Он не хотел его. Не хотел. Никогда не хотел и всегда ненавидел. Всегда ненавидел и никогда не хотел.
Поэтому он выбрался из дома, мгновенно слившись с белой землей, и со второй попытки открыл емкость с керосином одеревеневшими пальцами.
Снег горел, кто-то в доме вопил, а кожа Пруссии обрастала волдырями и лопалась, истекая пропитанной кровью стерильностью.
Самые чистые - это трупы в первую неделю после смерти.
Умереть Гилберт не может (ему еще забирать территории у этого белобрысого ублюдка), однако остановиться на половине пути - неплохой вариант.
Снег горел, а Брагинский швырял пылающего Байльдшмидта о землю.
И плакал, как сказал потом Торис, кормивший перевязанного и недвижимого Гилберта следующей ночью.
- Спи, - говорит Иван тихо, придя только через несколько дней, и Байльдшмидт жмурится, безуспешно пытаясь притвориться уже спящим - Спи.
Спи.
Снег за окном кружился, заметая следы, оставленные огнем и кровью, но к утру небо снова прояснилось.
***
Он называет себя "Страной-для-всех", и даже Гилберту становится не по себе, когда он слышит эти слова.
Все в этом доме странные, а Россия, по мнению Пруссии, просто охрененно странный.
Как только он выпутался из бинтов и вышел из лазарета, он вернулся туда снова уже через полчаса на руках Брагинского и с кровоточащей головой. Когда он очнулся, хирургические ножницы замерли в опасной близости от его шеи, и ему пришлось поклясться, что он больше не будет выкидывать таких фокусов.
Солнце утомляет его, и с каждым днем Байльдшмидт стремится лечь как можно раньше.
Один вид Брагинского заставляет все внутри него вывернуться наизнанку, вызывает мгновенный рвотный рефлекс, и, когда Гилберт запирается в ванной, склонившись над раковиной, его удивляет, что его тошнит не кровью и скопившейся в глотке черной желчью. К слову, иногда он даже не пытается дойти до раковины, и Украина с Польшей потом перекрикивают друг друга, пытаясь выяснить что-то.
Все это - только лишний повод запереться и лечь пораньше, но чаще всего у него даже не получается заснуть. Поэтому, в конце концов, он забивает свое окно и ночами меряет периметр помещения широкими шагами и отжимается на кулаках, стискивая зубы до невыносимой боли, до тех пор, пока сон не настигает его прямо на полу.
Последняя стадия бессонницы приходит только когда Брагинский перестает появляться в доме.
Обитатели вздыхают спокойно, шумят куда больше обычного, да и сам Байльдшмидт чувствует свободу - впервые за долгое время. Работа продолжается в том же ключе и темпе, однако теперь, вернувшись домой (он все-таки сломался перед этой условностью и называет это место домом), можно, громко матерясь, пройти по лестнице к себе, не боясь, что двухметровая тень отделится от твоей и не подкрадется сзади.
С другой стороны, воевать за пульт от телевизора с грузином и армянином стало сложнее, но это уже мелочи.
Зима сменяется весной, весна - летом, лето - осенью.
Брагинский по-прежнему появляется в доме два-три раза в месяц, и это устраивает всех.
Осень здесь мокрая, грязная, пропахшая гнилью. Гилберт сдирает лист с отрывного календаря, не глядя швыряет его в мусор, и только потом замечает, что с сегодняшнего дня за окном - первое декабря.
В это время года все, и без того сероватое, становится совсем бесцветным, и не покидающая бессонница, дающая спать от силы час в сутки, только ухудшает положение. Гилберт худеет, синяки под глазами увеличиваются, и только страх за свое здоровье не дают окружающим пускать шуточки по этому поводу.
Тем не менее, они живут почти спокойно, и не будь Байльдшмидт Байльдшмидтом, он сказал бы "дружно".
Первый снег выпадает в ночь с двадцать девятое на тридцатое декабря, и когда Пруссия выглядывает в окно у лестницы, он замечает цепочку следов, затронувшую тонкий белый слой и ведущую к входной двери.
Сложно понять, из-за чего именно кровь бросилась в голову: от самого факта возвращения Брагинского, или чего-то еще.
Он сидел на кухне, оперевшись локтем о стол. В плече и шее у него пулевые ранения, которыми были заняты сестры, а сам он сидел с прямой спиной, сжав руки в кулаки и закрыв глаза. Неподалеку грудой тряпья лежали его окровавленные шинель, шарф и револьвер. И, кажется, чьи-то очки.
Шаги Байльдшмидта он, конечно же, услышал. И сказал, не поднимая век, что если Гилберту так не хочется спать, то он может сменить Ольгу и Наталью, которые очень устали и с радостью позволят ему заняться им.
Нельзя сказать, что обе были в восторге от этой идеи, однако, когда Пруссия кивнул, молча покинули помещение.
От России пахло кровью и морозом, а револьвер, на который Гилберт украдкой бросил еще один взгляд, был пуст.
Он затянул повязки так туго, как смог, в наивной надежде, что Иван задохнется во сне, или ляжет так, что в и без того передавленную руку перестанет поступать кровь, однако, глядя на его умиротворенное лицо, никаких надежд на отмщение не оставалось.
"Что б ты сдох".
Его ненависть никуда не ушла за этот год, но исступленное, свербящее раздражение и желание проблеваться незаметно залегли на дно, и это злило куда сильнее, чем сам факт присутствия России рядом.
"Что б ты сдох, Брагинский" - сказал он громко, но Иван только улыбнулся.
"Восприму это как "с днем рождения". Спокойной ночи, Гилберт"
- Иди спи, - раздраженно буркнул себе под нос Пруссия, отворачиваясь. Пятна крови мельтешили перед его глазами, пестря маковыми лепестками и звездами Кремля, морозный запах забирался в ноздри, и Гилберт все ждал, когда же тошнотворный ком от всего этого подкатит к горлу.
Он и сам не заметил, как добрался до кровати и заснул. А когда открыл глаза, снегопад уже прекратился.
***
Формально им можно пить, но это, мягко говоря, не одобряется. Да и цены повышаются с каждым годом.
Литва не любит пить и не очень любит Пруссию, но иногда по ночам они встречаются на кухне, слив себе по чайной ложке из каждой бутылки Брагинского. К утру стакан Ториса почти всегда остается полон, и он со вздохом всегда отдает его Гилберту.
К удивлению Лоринайтиса, с Байльдшмидтом все-таки есть о чем разговаривать - главное держать дистанцию и вовремя напоминать ему о ней.
К удивлению же Байльдшмидта, однажды спустившегося ночью на первый этаж, вместо Ториса на кухне был Иван с бутылкой в руках.
Его снова не было долгое время, и за окном снова шел снег, но от него самого на этот раз пахло отнюдь не морозом.
Брагинский молча наливает водку в стакан и протягивает его Гилберту, который просто разрывается между желанием выпить и плеснуть алкоголь в лицо русского.
К удивлению Ивана, с Гилбертом очень комфортно молчать.
Рокировка собутыльников в конце концов почти ничего не изменила, и Байльдшмидт не стал разбираться с Литвой.
Когда Гилберт видит пятна крови на рукаве Ивана, он думает о ружейных прикладах и военной подготовке, которую проходил много лет назад.
Когда рука, соприкасающаяся с этими пятнами, потянулась к нему, он ощутил ледяную воду в легких и потерял пол под ногами. Возможно, дело было только в алкоголе.
Скорее всего, дело было только в алкоголе - в стакане, во рту, и на языке Брагинского, смешавшимся с несуществующим вкусом крови и льда.
Гилберт очнулся на диване в гостиной от запаха сигарет, от которых все в животе стянуло как жгутом - в доме курить было запрещено. Снег за окном все еще шел, а значит, еще было можно, вот только что именно - по-прежнему остается секретом для Байльдшмидта.
Брагинский затягивается, выдыхает через широкие ноздри и без слов протягивает сигарету Гилберту. Голова у Пруссии кружится, руки трясутся, ломка мгновенно проснулась, и после первой же затяжки сдавила виски и потребовала амфетаминов. Байльдшмидт закашлялся и пихнул сигарету обратно в руки Ивана, пробормотав, чтобы больше не совал ему это дерьмо. Пепел крошился на диванную обивку - как раз туда, где обычно сидел Феликс - и Пруссия зашелся смехом, представив, какой визг поднимет поляк завтра утром. Смеясь, он поднял голову к Ивану, и тут же подавился воздухом и смехом, когда тот, снова затягиваясь, навалился на него.
Он приготовился сопротивляться, однако никакого продолжения не последовало: Иван просто обнял его одной рукой, а другой поднес сигарету к губам.
- Я тебя ненавижу, - снова заходясь кашлем, просипел Гилберт, растирая слезящиеся глаза.
- Спи, - покачал головой Брагинский выпуская дым (целуя?) в волосы Байльдшмидта. - Спи.
Его приручали, и дай бог, если он поймет это хотя бы в самом конце.
Россия любит всех, и Пруссию, возможно, тоже. Когда-нибудь.
end.
URL записиАвтор: Шелли Мориссон
Бета: сам
Фендом: APH
Жанр:
Рейтинг: R
Пейринг: Россия/Пруссия, прочие с их участием упоминаются
Дискламер: Химаруе, мировой истории, русскому языку, мне
Размещение: с ссылкой на первоисточник
Размер: ~1800 слов.
Предупреждение: физическое самобичевание (?), упоминается насилие
Примечание: пишу все бессвязнее и бессвязнее.D:
Посвящение: Tov.Jill, just for you.
Кто проснется этой ночью,
Тот навеки не уснет.
Спи, пока снег идет.
Тот навеки не уснет.
Спи, пока снег идет.
читать.Петля. Ненависть. Смерть.
Снег.
Пруссия ненавидит русский язык, но эти слова, абсолютно непригодные для повседневного употребления, нравятся ему невыразимо.
Петля.
Слово всплыло в голове, поднялось со дна, бледное, незнакомое, но до ужаса ясное, словно лицо утопленника на глади воды.
"Петля". Он узнал (вспомнил?) это слово, когда накрутил концы сиреневого шарфа на руки и резко потянул на себя, выбивая из России хриплый судорожный выдох.
Где-то глубоко в его памяти до сих пор зарыты воспоминания о том, как он точно так же притягивал к себе другого мужчину, схватив за тонкий, неплотно обхватывающий шею платок (на самом деле платком это не называется, но Гилберт никогда не старался запомнить, что это вообще такое).
Притягивал, вжимался в него, как когда-то, еще раньше, много раньше, вжимался в его жену, крепко держа за длинные вьющиеся волосы, одуряюще пахнущие цветами и порохом.
Оба (она - тогда, и он... тогда) слабо отбивались, пытались увернуться от поцелуя, но сопротивление каждый раз сметалось без труда.
И сейчас, когда слово "петля" выжгло само себя в голове Байльдшмидта, он сжимал концы шарфа Брагинского со сбивчивой мыслью о том, что уж в этот раз точно затянет достаточно сильно, чтобы ублюдок задохнулся.
Весь январь снег идет только по ночам, и к пяти утра за окном опускаются последние хлопья.
***
Россия любит всех, и ненавидит всех.
Пруссия постепенно начинает думать по-русски, и по прежнему не видит разницы между "не любить" и "ненавидеть", но на интуитивном уровне относит первое к поляку, а второе - к Брагинскому.
И никак не наоборот.
Россия трахает Польшу и Литву, забоится о жителях их дома, и ненавидит всех за его пределами, но Пруссия все никак не может понять, как же он относится к нему.
Иногда ему кажется, что все вышеперечисленное, но он не уверен.
Брагинский приходит к нему в комнату, запирает дверь, запирает окно, прячет ключ и наблюдает за Байльдшмидтом. С появлением Ивана в помещении мгновенно становится тесно и мерзко, и Гилберт поднимает шум, и пытается выбить дверь, и выломать окно, и ходит кругами вокруг русского, держась на расстоянии и пытаясь удержать себя от необдуманных действий.
Он напряжен, собран, и совершенно не обдумывает свои действия.
Каждый раз все заканчивается непредсказуемо (по крайней мере для большинства обитателей этого дома, привыкших к тому, что в ответ на такую агрессию Брагинский отвечает насилием во всех его проявлением, не смотря на то, что руку на новоиспеченную республику Иван все равно поднимает): разъяренный Гилберт пытается броситься на Брагинского, но он все еще слишком слаб, чтобы справиться с собственным телом.
Они разговаривают (точнее, Россия один говорит, а Пруссия вынужден слушать) на темы, о которых Байльдшмидту всегда есть что рассказать, но он никогда не будет делать этого с Брагинским.
А один раз все заканчивается предсказуемо.
Иван ушел из комнаты Гилберта и из дома той же ночью, в непогоду, создающую снежные погоны на его плечах, а Байльдшмидт остался на месте, застыв в углу кровати, медленно и со скрипом соображая, что только что, вот только что, на этой самой кровати, в этой самой комнате, в этом самом доме, в этой самой уродской стране, из него сделали девочку, как почти изо всех других здесь.
Он не хотел этого. Он не хотел его. Не хотел. Никогда не хотел и всегда ненавидел. Всегда ненавидел и никогда не хотел.
Поэтому он выбрался из дома, мгновенно слившись с белой землей, и со второй попытки открыл емкость с керосином одеревеневшими пальцами.
Снег горел, кто-то в доме вопил, а кожа Пруссии обрастала волдырями и лопалась, истекая пропитанной кровью стерильностью.
Самые чистые - это трупы в первую неделю после смерти.
Умереть Гилберт не может (ему еще забирать территории у этого белобрысого ублюдка), однако остановиться на половине пути - неплохой вариант.
Снег горел, а Брагинский швырял пылающего Байльдшмидта о землю.
И плакал, как сказал потом Торис, кормивший перевязанного и недвижимого Гилберта следующей ночью.
- Спи, - говорит Иван тихо, придя только через несколько дней, и Байльдшмидт жмурится, безуспешно пытаясь притвориться уже спящим - Спи.
Спи.
Снег за окном кружился, заметая следы, оставленные огнем и кровью, но к утру небо снова прояснилось.
***
Он называет себя "Страной-для-всех", и даже Гилберту становится не по себе, когда он слышит эти слова.
Все в этом доме странные, а Россия, по мнению Пруссии, просто охрененно странный.
Как только он выпутался из бинтов и вышел из лазарета, он вернулся туда снова уже через полчаса на руках Брагинского и с кровоточащей головой. Когда он очнулся, хирургические ножницы замерли в опасной близости от его шеи, и ему пришлось поклясться, что он больше не будет выкидывать таких фокусов.
Солнце утомляет его, и с каждым днем Байльдшмидт стремится лечь как можно раньше.
Один вид Брагинского заставляет все внутри него вывернуться наизнанку, вызывает мгновенный рвотный рефлекс, и, когда Гилберт запирается в ванной, склонившись над раковиной, его удивляет, что его тошнит не кровью и скопившейся в глотке черной желчью. К слову, иногда он даже не пытается дойти до раковины, и Украина с Польшей потом перекрикивают друг друга, пытаясь выяснить что-то.
Все это - только лишний повод запереться и лечь пораньше, но чаще всего у него даже не получается заснуть. Поэтому, в конце концов, он забивает свое окно и ночами меряет периметр помещения широкими шагами и отжимается на кулаках, стискивая зубы до невыносимой боли, до тех пор, пока сон не настигает его прямо на полу.
Последняя стадия бессонницы приходит только когда Брагинский перестает появляться в доме.
Обитатели вздыхают спокойно, шумят куда больше обычного, да и сам Байльдшмидт чувствует свободу - впервые за долгое время. Работа продолжается в том же ключе и темпе, однако теперь, вернувшись домой (он все-таки сломался перед этой условностью и называет это место домом), можно, громко матерясь, пройти по лестнице к себе, не боясь, что двухметровая тень отделится от твоей и не подкрадется сзади.
С другой стороны, воевать за пульт от телевизора с грузином и армянином стало сложнее, но это уже мелочи.
Зима сменяется весной, весна - летом, лето - осенью.
Брагинский по-прежнему появляется в доме два-три раза в месяц, и это устраивает всех.
Осень здесь мокрая, грязная, пропахшая гнилью. Гилберт сдирает лист с отрывного календаря, не глядя швыряет его в мусор, и только потом замечает, что с сегодняшнего дня за окном - первое декабря.
В это время года все, и без того сероватое, становится совсем бесцветным, и не покидающая бессонница, дающая спать от силы час в сутки, только ухудшает положение. Гилберт худеет, синяки под глазами увеличиваются, и только страх за свое здоровье не дают окружающим пускать шуточки по этому поводу.
Тем не менее, они живут почти спокойно, и не будь Байльдшмидт Байльдшмидтом, он сказал бы "дружно".
Первый снег выпадает в ночь с двадцать девятое на тридцатое декабря, и когда Пруссия выглядывает в окно у лестницы, он замечает цепочку следов, затронувшую тонкий белый слой и ведущую к входной двери.
Сложно понять, из-за чего именно кровь бросилась в голову: от самого факта возвращения Брагинского, или чего-то еще.
Он сидел на кухне, оперевшись локтем о стол. В плече и шее у него пулевые ранения, которыми были заняты сестры, а сам он сидел с прямой спиной, сжав руки в кулаки и закрыв глаза. Неподалеку грудой тряпья лежали его окровавленные шинель, шарф и револьвер. И, кажется, чьи-то очки.
Шаги Байльдшмидта он, конечно же, услышал. И сказал, не поднимая век, что если Гилберту так не хочется спать, то он может сменить Ольгу и Наталью, которые очень устали и с радостью позволят ему заняться им.
Нельзя сказать, что обе были в восторге от этой идеи, однако, когда Пруссия кивнул, молча покинули помещение.
От России пахло кровью и морозом, а револьвер, на который Гилберт украдкой бросил еще один взгляд, был пуст.
Он затянул повязки так туго, как смог, в наивной надежде, что Иван задохнется во сне, или ляжет так, что в и без того передавленную руку перестанет поступать кровь, однако, глядя на его умиротворенное лицо, никаких надежд на отмщение не оставалось.
"Что б ты сдох".
Его ненависть никуда не ушла за этот год, но исступленное, свербящее раздражение и желание проблеваться незаметно залегли на дно, и это злило куда сильнее, чем сам факт присутствия России рядом.
"Что б ты сдох, Брагинский" - сказал он громко, но Иван только улыбнулся.
"Восприму это как "с днем рождения". Спокойной ночи, Гилберт"
- Иди спи, - раздраженно буркнул себе под нос Пруссия, отворачиваясь. Пятна крови мельтешили перед его глазами, пестря маковыми лепестками и звездами Кремля, морозный запах забирался в ноздри, и Гилберт все ждал, когда же тошнотворный ком от всего этого подкатит к горлу.
Он и сам не заметил, как добрался до кровати и заснул. А когда открыл глаза, снегопад уже прекратился.
***
Формально им можно пить, но это, мягко говоря, не одобряется. Да и цены повышаются с каждым годом.
Литва не любит пить и не очень любит Пруссию, но иногда по ночам они встречаются на кухне, слив себе по чайной ложке из каждой бутылки Брагинского. К утру стакан Ториса почти всегда остается полон, и он со вздохом всегда отдает его Гилберту.
К удивлению Лоринайтиса, с Байльдшмидтом все-таки есть о чем разговаривать - главное держать дистанцию и вовремя напоминать ему о ней.
К удивлению же Байльдшмидта, однажды спустившегося ночью на первый этаж, вместо Ториса на кухне был Иван с бутылкой в руках.
Его снова не было долгое время, и за окном снова шел снег, но от него самого на этот раз пахло отнюдь не морозом.
Брагинский молча наливает водку в стакан и протягивает его Гилберту, который просто разрывается между желанием выпить и плеснуть алкоголь в лицо русского.
К удивлению Ивана, с Гилбертом очень комфортно молчать.
Рокировка собутыльников в конце концов почти ничего не изменила, и Байльдшмидт не стал разбираться с Литвой.
Когда Гилберт видит пятна крови на рукаве Ивана, он думает о ружейных прикладах и военной подготовке, которую проходил много лет назад.
Когда рука, соприкасающаяся с этими пятнами, потянулась к нему, он ощутил ледяную воду в легких и потерял пол под ногами. Возможно, дело было только в алкоголе.
Скорее всего, дело было только в алкоголе - в стакане, во рту, и на языке Брагинского, смешавшимся с несуществующим вкусом крови и льда.
Гилберт очнулся на диване в гостиной от запаха сигарет, от которых все в животе стянуло как жгутом - в доме курить было запрещено. Снег за окном все еще шел, а значит, еще было можно, вот только что именно - по-прежнему остается секретом для Байльдшмидта.
Брагинский затягивается, выдыхает через широкие ноздри и без слов протягивает сигарету Гилберту. Голова у Пруссии кружится, руки трясутся, ломка мгновенно проснулась, и после первой же затяжки сдавила виски и потребовала амфетаминов. Байльдшмидт закашлялся и пихнул сигарету обратно в руки Ивана, пробормотав, чтобы больше не совал ему это дерьмо. Пепел крошился на диванную обивку - как раз туда, где обычно сидел Феликс - и Пруссия зашелся смехом, представив, какой визг поднимет поляк завтра утром. Смеясь, он поднял голову к Ивану, и тут же подавился воздухом и смехом, когда тот, снова затягиваясь, навалился на него.
Он приготовился сопротивляться, однако никакого продолжения не последовало: Иван просто обнял его одной рукой, а другой поднес сигарету к губам.
- Я тебя ненавижу, - снова заходясь кашлем, просипел Гилберт, растирая слезящиеся глаза.
- Спи, - покачал головой Брагинский выпуская дым (целуя?) в волосы Байльдшмидта. - Спи.
Его приручали, и дай бог, если он поймет это хотя бы в самом конце.
Россия любит всех, и Пруссию, возможно, тоже. Когда-нибудь.
end.
@темы: Радость., Делюсь., Hetalia, Благодарность